Правда ли, что эмоции и рак связаны? Отрывок из книги «Болезнь как метафора»

Отец Сьюзен Сонтаг умер от туберкулеза, когда ей было пять, а сама Сьюзен много лет боролась с онкологией. Кроме того, писательница застала период, когда США охватила волна СПИДа в начале 1980-х. Поэтому неудивительно, что большую часть жизни она посвятила исследованиям мифологизации этих тяжелых болезней.

Что провоцирует появление раковых клеток в организме, почему на это влияют наши эмоции и как менялось отношение к онкологии в разное время? Об этом публикуем отрывок из сборника эссе Сьюзен.

Отрывок из книги Сьюзен Сонтаг «Болезнь как метафора»

Самое поразительное сходство между мифами о ТБ и раке состоит в том, что обе болезни воспринимаются — или воспринимались — как болезни страсти. Лихорадка при туберкулезе была признаком внутреннего горения: туберкулезник — тот, кто «чахнет» от страсти, ведущей к растворению его тела. Использование связан­ных с ТБ метафор любви — образов «болезненной» любви, «поглощающей» страсти — намного старше романтической традиции. Со времен романтиков этот образ был вывернут наизнанку, и ТБ стали воспринимать как разновидность любовной болезни. В душераздираю­щем письме от 1 ноября 1820 года Китс, навеки разлучен­ный с Фанни Брон, писал из Неаполя: «Если б у меня был малейший шанс излечиться [от туберкулеза], эта страсть убила бы меня». Как объясняет один из героев «Волшебной горы»: «Симптомы болезни не что иное, как скрытая манифестация могущества любви; сама болезнь — это лишь преображенная любовь».

Подобно тому как некогда считалось, что ТБ проис­ходит от чрезмерной страсти, обрушивавшейся на людей безрассудных и чувственных, так и сегодня многие полагают, что рак — болезнь недостаточной страстности, поражающая тех, кто не раскрепощен сексуально, скован, не импульсивен, не способен давать волю гневу. По сути, эти кажущиеся взаимоисключающими диагнозы — весь­ма схожие и не заслуживающие, на мой взгляд, особого доверия вариации на одну тему. Очевидно, что в психоло­гических портретах обеих болезней подчеркивается недостаточность или скованность жизненных сил. Ведь в той же мере, в какой ТБ превозносили как болезнь страсти, его также считали болезнью подавленности. Надменный герой «Имморалиста» Андре Жида заражает­ся ТБ (что отражает восприятие Жидом его собственной жизни) из­-за того, что подавляет свою истинную сексу­альную природу; приняв Жизнь, Мишель выздоравли­вает. Следуя тому же сценарию, сегодня Мишелю следо­вало бы заболеть раком.

Как рак считается теперь расплатой за скованность, так ТБ некогда воспринимался как разрушительное следствие разочарования. Если сегодня в качестве профи­лактики рака некоторые рекомендуют так называемый свободный секс, то в тех же терапевтических целях секс часто предписывали больным туберкулезом. В «Крыльях голубки» доктор советует Милли Тиль завести любовную связь в качестве лекарства от чахотки; а умирает она как раз тогда, когда узнает, что ее дву­личный ухажер, Мертон Деншер, тайно помолвлен с ее подругой Кейт Крой. В письме, датированном ноябрем 1820 года, Китс восклицает: «Мой дорогой Браун, мне следовало завоевать ее, когда я был здоров, и я бы остался здоров».

Согласно мифологии ТБ, приступ чахотки обычно бывает спровоцирован неким страстным чувством, которое к тому же находит в болезни свое выражение. Но страсть должна быть отвергнута, надежды — раздавлены. Сама же страсть — чаще всего любовная — может тем не менее иметь политическую или моральную природу. В конце тургеневского «Накануне» (1860) герой романа Инсаров, молодой болгарский революционер, живущий в изгнании, осознает, что не сможет вернуться на родину. В одном из венецианских отелей его охва­тывает тоска, он заболевает чахоткой и умирает.

Согласно мифологии рака, болезнь — следствие долго подавляемого чувства. В раннем, более оптимисти­ческом варианте этого мифа, подавлявшиеся чувства были сексуальными; теперь же акценты сместились, и рак якобы может быть вызван долго сдерживаемой яростью. Неутоленной страстью, погубившей Инсарова, был идеализм. В современном мире нет Инсаровых. Их место заняли канцерофобы вроде Нормана Мейлера, который недавно объяснял, что не вонзи он нож в свою жену (и не высвободи «смертоносный клубок чувств»), он заболел бы раком и «сам через несколько лет оказался в могиле». Это та же фантастическая сила, что некогда приписывалась ТБ, только в более отталкивающей интерпретации.

Источник многих современных домыслов, согласно которым рак может быть спровоцирован долго подавляв­шейся страстью, — сочинения Вильгельма Райха, опреде­лявшего рак как «болезнь, следующую за эмоциональ­ным самоотречением», как «биоэнергетическое съеживание, утрату надежды». Для подтверждения своей получившей немалое распространение теории Райх приводит пример Фрейда, который, будучи страстным по природе и «очень несчастливым в браке» человеком, заболел раком, поддавшись отчаянию:

Он вел тихую, скромную, благопристойную семейную жизнь, но нет никаких сомнений в том, что он был совершенно неудовлетворен в интимной сфере. Свидетельство тому — его самоотречение и его рак. Фрейду как личности пришлось отречься от жизни. Еще в середине жизни ему пришлось отка­заться от личных удовольствий, личных радостей <…>; если моя точка зрения на рак верна — вы про­сто сдаетесь, отрекаетесь, а затем угасаете.

«Смерть Ивана Ильича» Толстого часто приводят как яркий пример связи, существующей между раком и человеческим самоотречением. Однако точно такая же теория применялась к ТБ Гроддеком, который определял туберкулез как

жажду умереть. Сперва должно умереть желание, затем — стремление к взлетам и падениям плотской любви, которую символизирует дыхание.А со смертью желания умирают легкие <…> умирает тело <…>

Подобно современным описаниям рака, в типичных для XIX века «портретах» туберкулеза причиной его становится самоотречение. В них показано, как по мере развития болезни человек приходит к самоотречению — Мими и Камилла умирают потому, что отреклись от любви, они умирают, облагороженные своим отчаяни­ем. В автобиографическом эссе 1874 года «В Южных морях» Роберт Льюис Стивенсон последовательно описы­вает стадии болезни, во время которых чахоточный больной «мягко отстраняется от страстей жизни». Художественная литература последней трети XIX века пестрит примерами того, как быстротечная гибель от ТБ сопровождается нарочитым самоотречением. В «Хижине дяди Тома» малышка Ева умирает со сверхъ­естественной безмятежностью, объявив своему отцу за несколько недель до смерти: «Силы покидают меня с каждым днем, и я знаю, что мне пора идти». О смерти Милли Тиль в «Крыльях голубки» мы знаем только то, что «она повернулась лицом к стене». Туберкулез изобра­жался как своего рода архетипическая пассивная смерть. В рассказе Джеймса Джойса «Мертвые» Майкл Фюри стоит под дождем в саду Гретты Конрой накануне ее отъезда в монастырскую школу; она умоляет его идти домой; он говорит, что «не хочет жить», и умирает спустя неделю.

Страдающих ТБ нередко изображали страстными, и все же более характерной их чертой был недостаток витальности, тяги к жизни. (Подобно тому как в совре­менной версии этого мифа предрасположенность к раку связывается с недостаточной чувственностью или с неспособностью человека дать волю гневу.) Вот как трезвые наблюдатели братья Гонкур объясняли чахотку их друга Мюрже (автора «Сцен из жизни богемы»): он­-де умирает «от недостатка жизненных сил, что позволили бы ему противостоять страданиям». Майкл Фюри был «очень хрупким», как объясняет Гретта Конрой своему «дородному, рослому», крепкому, внезапно взревновавше­му мужу. ТБ прославляется как болезнь прирожденных жертв, чувствительных, пассивных людей, которые недостаточно любят жизнь, чтобы выжить. (Тоска полу­дремотных красавиц прерафаэлитов перерастает в отчая­ние изможденных, чахоточных девочек Эдварда Мунка.) И хотя в изображении смерти от ТБ акцент чаще всего ставится на крайней сублимации чувства, вновь и вновь появляющийся в литературе образ чахоточной куртизан­ки указывает на то, что ТБ якобы сообщал страдальцам сексуальную привлекательность.

Подобно всем действительно удачным метафорам, метафора ТБ обладала многогранностью, допускающей два взаимоисключающих толкования. С ее помощью можно было описать смерть человека (например, ребенка), слишком «хорошего» для секса — проявление «ангель­ской» психологии. Эту метафору можно было использовать и для описания эротических переживаний — и при этом счастливо избежать обвинения в распутстве, которое принято было связывать с объективным, физиологическим разложением или моральной неустойчивостью. Метафора позволяла описывать как чувственность и муки страсти, так и подавленность и муки сублимации; туберкулез вызывал и «немоту духа» (слова Роберта Льюиса Стивен­сона), и прилив высоких чувств. Помимо всего прочего, эта метафора давала возможность утвердить приоритет сознательного, приоритет психологической сложности. Здоровье становилось банальным, даже вульгарным.