Как девушек в СССР наказывали за макияж и наряды
Скажем честно, книга искусствоведа, историка искусства и костюма Ольги Хорошиловой «Молодые и красивые» одна из наших любимых. И на это есть несколько весомых причин. Во-первых, это настоящая энциклопедия по миру бьюти 20-х годов.
Здесь вы узнаете, какие прически были в топе, откуда взялся термин it-girl, как красились девушки «в ревущие 20-е» и почему их (как и мужчин) наказывали за желание быть модными. Во-вторых, мы уверенно можем сказать, что вряд ли вы где-то еще встретите настолько глубокий и подробный анализ модной революции в СССР.
Публикуем одну из глав книги о том, как вне зависимости от правил и запретов советская молодежь на свой страх и риск гонялась за модными трендами — за что наказывалась и клеймилась обидными прозвищами.
Среди рабочих были те, кто хотел и мог одеваться лучше. Такие готовы были голодать ради твидового костюма или новой клетчатой кепки-«нэпманки». Рупор комсомола журнал «Смена» рапортовал о злостных нарушениях большевистской этики заводским молодняком. «Появился какой-то ложный стыд за плохую или простую, не модную одежду.
У всех стремление быть одетым не только прилично, но так, как одеваются в городе, в центре. Однажды на вопрос «почему вы не пойдете в 1-е Госкино посмотреть „Броненосец Потемкин“, парни ответили: „Ехать в город, в кино, значит, надо быть одетым не хуже других. Там, небось, все шикарно разодеты…“ Среди девчат увлечение одеждой тоже переходит границы. Одалживают друг у друга платья, чтобы пойти на вечору и т. д. „Хоть в чужом, зато в моде“».
Красивый костюм, щегольские брюки, кепки или ботинки, конечно, вызывали во многих традиционно русское, неискоренимое никакими политическими строями, всепобеждающее чувство острейшей зависти. О фертах, их нарядах и манерах летели в комсомольские ячейки доносы, написанные вкусно, живо, от всего сердца (их замечательно копировал Зощенко).
Но и кляузники, и редакторы, публиковавшие их простосердечные сочинения, признавали силовой эффект английских кепи и до блеска начищенных ботинок. «В самом деле, разве вам не приходилось наблюдать, как брюки „додо“ делают человека секретарем треста, как роговые очки придают человеку вес и активность или как ботинки „шимми“ соединяют любящие сердца?» — спрашивал журнал «Смена» и получал горячую поддержку со стороны безымянных комсомольцев.
Доносы летели в ячейки, журналисты строчили фельетоны, собрания рабочей молодежи разносили щеголей в пух и прах. «Недостойными комсомольца» признаны твидовые и шевиотовые костюмы, серые и синие, узкие с манжетами брюки-«додо», белые до неприличия сорочки с ловкими клетчатыми галстуками, остроносые мягкие туфли-«шимми» для исполнения одноименного танца, кепки, трости, монокли и прочая нэпманская мишура.
Но мода и НЭП продолжали соблазнять комсомольцев лоском новых тканей, изяществом кроя, обманчивым богатством столичной клубной жизни.
Среди комсомолок тоже были «неправильные» — следившие за внешностью, пудрившиеся и красившиеся, щебетавшие в парикмахерских и форсившие в платьях, простеньких, но сшитых с большим вкусом.
Любопытно, что в журналах 1925–1927 годов рабочим модницам еще давали возможность оправдаться: «Что ж вы нас ругаете? Да если я буду не по моде одета, то со мной ребята гулять не пойдут». И некоторые мужчины были с девушками солидарны.
«Парень, все равно, беспартийный или комсомолец, ни за что не пойдет гулять с девушкой, которая просто одета. Чем больше она одета по моде, в „телесные чулки“ и пр., тем больше у такой девушки „кавалеров“», — объяснял Арон Залкинд.
Впрочем, увещевания известного психиатра не помогали — сознательное общество продолжало критиковать модниц, особенно старались женщины-ударницы. «Среди девчат, по-моему, слишком большое увлечение „культурничеством“: теперь если ходишь в кожаной куртке, девчата фыркают. Я стриженая — так это теперь у девчат не в почете. Они увлекаются прическами и фильдеперсовыми чулками», — писала комсомолка А. Теняева, работница 20-й типографии «Красный Пролетарий».
Сама того не ведая, она отметила важный процесс — послевоенную феминизацию женской моды, о чем тогда уже писали советские журналы, ссылаясь на европейские издания: «Что самое характерное в парижских весенних моделях? Это некоторое отступление (оно уже намечено зимой) от стиля „омужествления“», — сообщала Парижанка, специальный корреспондент «Женского журнала».
«Стриженые», в самом деле, не вдохновляли, «кожанки», револьверы и даже красные платки вызывали ужас и провоцировали полное исчезновение любовного чувства у мужчин. Им хотелось стройных ног, коротких (по колено) юбок, волнистых причесок и волнующих ртов в сладкой вишневой помаде.
Городские комсомолки слепо, на ощупь, двигались вслед за «буржуазными» модами. Ведь в Европе и Америке уже в 1925 году юбки стали короче, губы ярче, чулки выпускали во многих оттенках, в том числе и опасного, телесного, цвета.
Но погоня красных щеголих за модными тенденциями Парижа напоминала трудный бег с препятствиями — фельетоны они легко оставили позади, справились и с нескладными письмами кляузниц, но главное препятствие, идеологические установки, преодолеть не смогли. Чем ближе к концу двадцатых, тем жестче становились меры борьбы с «модничеством» среди рабочей молодежи.
По распоряжению партийцев издания публиковали обличительные статьи, глупые (и потому неэффективные) карикатуры, придумывали обидные прозвища. Модников именовали филонами (вменяя им тунеядство), пыжиками (считая их высокомерными), лаковыми (пеняя на любовь к начищенной обуви) и хозяйчиками (за мещанскую привычку копить материальные блага). Рабочих, форсивших в брюках, скроенных на манер морских клешей, называли «старая морячка» и «клешник».
Комсомолок, пользовавшихся косметикой и носивших модную одежду, называли «пудреными», «крашеными» и «лакированными». Характерный диалог приведен в рассказе «Фильдеперсовые чулки» — партийка просит супруга купить ей модные вещи: ««Мне нужны не только чулки, мне нужно шелковое платье.
Не могу же я в театр ходить в шерстяном. В туфлях со сбитыми каблуками я похожа на матрешку». Чаговец подавил нарастающее раздражение усилием воли: «Стыдно тебе, Клавдия. Ведь ты же была в партии. Как ты можешь так рассуждать. Ты стала рассуждать, как баба»».
Преданная заветам коммунизма женщина не могла думать о моде, о явлении пустячном, малодостойном и потому временном. Девушкам рекомендовали носить простые платья, скромные драповые пальто или кожаные куртки, стричься коротко и голову покрывать красным платком.
Впрочем, стилю «фабричница», от которого даже некоторые партийцы начали уставать, в 1928 году была предложена альтернатива «юнгштурм», военизированная форма воинственного комсомола, состоявшая из широкой рубашки с застежкой по центру до груди, отложным воротником и накладными карманами, юбки для девушки и шаровар для юноши, а также эффектной фуражки с широким козырьком и подбородочным ремнем.
Название костюма произошло от немецкого Roter Jungsturm («Красный Юнгштурм»), немецкой коммунистической молодежной организации, с которой у комсомольцев в те годы существовала крепкая идеологическая связь.
Одетая в «юнгштурм» пролетарская молодежь как бы объявила войну мелкобуржуазным пережиткам, к которым в конце двадцатых причислили и НЭП. Критика щегольства ужесточилась. Журналисты передовиц брызгали слюной: «Штукатурить физиономию, мазать губы и брови, прыскаться острыми духами, одевать чулки пофасонистее, сапоги обязательно с ударным блеском — это уже заскок за границу мещанства».
Среди правильных рабочих девушек стал популярен стих «Лакированная», строчки из которого они с удовольствием цитировали на собраниях обличительно-воспитательного характера. Сюжет банален — Нюра, молодая особа с претензией на бонтон, работница мастерской, влюбляется в «него» — ответственного секретаря (отсекра) ячейки. И перед приходом к нему на заседание бюро она «наводит марафет»:
И он вызывает ее на бюро.
Ах, она даже чуть не забыла о пудре.
Краску она только чуть наносит,
Больше нельзя — это против мод.
Теперь надо мушку поставить на носик,
И она не женщина, а «бомонд»!
Надо ж, как следует быть на бюро,
Для того, чтобы встретиться с «душкой».
(Если парни «под мухой» бывают порой, —
То девушки часто «под мушкой».)
Да, чулочки еще, они точно кружево:
Шелковисты, прозрачны, легки.
Добавим, что Нюра не кушала
Неделю за эти чулки.
Но, вот, зеркалам улыбнувшись игриво,
Она покидает родную епархию,
А на бюро коллектива
Не входит она, а впархивает…
Но отсекр, честный труженик, верный комсомолец, не поддается соблазну. И на очередном собрании обрушивает на Нюру камнепад обвинений:
Комсомолка Глыбова Нюра!
Вы обвиняетесь в том, что подобно лахудре,
От ботинок до головы в пудре.
Потом еще добавленье внесу,
Вы каждый день на фокстроте,
А потом, почему эта грязь на носу,
Не сотрете?
Лучше бы Нюру ударил гром бы.
Слезы у Нюры вот-вот польются.
И она вылетает с бюро, как бомба,
Красная, как революция.
В 1929 году редакторы комсомольских журналов уже не растрачивались на мягкие шуточки и фельетоны. Они публиковали фотографии щеголей и модниц с гавкающими лозунгами: «Таким не по пути с коммуной», «Прочь из комсомола». А с обложек и первых страниц изданий на читателей глядели пронзительно острые злые щелки нового вождя советского государства.
Он уже расправился с главными своими конкурентами и в 1928 году приступил к ликвидации НЭПа. В 1931-м частная торговля запрещена. Закрылись негосударственные рестораны и кабаре, портновские мастерские и кабинеты красоты, магазины белья и текстильные лавки.
Прекратил существование журнал «Искусство одеваться», признанный идеологически ошибочным и лишенный государственной поддержки. Советская мода перестала быть модной. Она стала средством сталинской пропаганды.