Кто и как насаждал ненависть к женщинам в Средние века. На примере критики Евы

Как мы знаем, изгнание Адама и Евы из Рая повлияло на все человечество. Однако особенно сильно оно повлияло на женщин, так как породило большое количество женоненавистнических и мизогинных стереотипов, в том числе миф о «втором поле», и оправдывало насилие и дегуманизацию.

В своей книге американский литературовед, литературный критик и историк Стивен Гринблатт проводит читателя от Ветхого Завета до эволюционной теории Чарльза Дарвина, чтобы раз и навсегда выяснить, кто мы такие и откуда. А в этом фрагменте читаем про то, почему все винят Еву, а не Адама.

Отрывок из книги Стивена Гринблатта «Взлет и падение Адама и Евы. История о страхах, желаниях и ответственности человечества»

«Не Адам прельщен; но жена, прельстившись, впала в преступление»: эти слова повторялись снова и снова на протяжении веков. Их внушали маленьким детям, вспоминали всякий раз, когда супружеская ссора достигала определенного накала, бросали в лицо умным, красноречивым женщинам, которые не желали знать своего места.

«Женщина была действительной причиной падения, — писал теолог почти через тысячу лет после Иеронима, — поскольку она была источником лжи». И женщине определенно нельзя позволять проповедовать. «Однажды женщина учила, — сказал испанский монах XIII века, — и весь мир был низвергнут».

Эти бесконечные разглагольствования о грехе Евы и изъянах всех ее дочерей, очевидно, соответствовали мировоззрению монахов и послушников, принявших обеты целомудрия и отрекшихся — по крайней мере, официально — от общества другого пола.

И это также устраивало тех мужей, что были вовлечены в борьбу за господство над своими женами и дочерями. Несчастья, принесенные Евой, стали стандартным орудием в битве полов, предсказуемым и весьма удобным обвинением, обладающим авторитетом самой Библии.

Непокорная Батская ткачиха из «Кентерберийских рассказов» Чосера (XIV век) предлагает комический взгляд на типичную супружескую стычку. Ее муж Дженикин, заявляет ткачиха, любил читать день и ночь напролет нотации от бесконечного множества женоненавистнических авторов, в том числе кардинала Иеронима, который «обличал слова Иовиниана».

Однажды ночью, вспоминает она, ее муж: «И, как всегда, свой фолиант читал, Сперва про Еву, как с ее душой. Чуть не погиб навеки род людской (Чтоб искупить греховную любовь, Потом свою пролил спаситель кровь)».

С ткачихи было довольно. Нагнувшись, она вырвала из «проклятой книги» три страницы и дала мужу оплеуху, от которой тот упал навзничь. Он же поднялся и ударил ее по голове так сильно, что она потеряла сознание.

Но, по ее словам, все закончилось прекрасно: опасаясь, что он ее убил, и раскаявшись в своем насилии, Джаникин поклялся отказаться от своих притязаний на господство: «Такой мы положили уговор, // Что передаст узду в мои он руки». В качестве знака своего обещания он сжигает книгу Иеронима, в которой говорится о злодеяниях Евы.

Полюбовный исход, который мы видим у Чосера, возможно, имел свои эквиваленты в реальной жизни, но тема прегрешения Евы бесконечно повторялась в визуальных образах и проповедях, беззаботных шутках и горьких разоблачениях. Оно имело силу научного доказательства.

Не только мужчины обращались к нему и делали свои мизогинные выводы. Многие благочестивые женщины, вроде покровительниц и спутниц Иеронима, приняли и возглавили осуждение женской природы. Были редкие исключения: смелые, благочестивые женщины, бросившие вызов рутинному очернению своего пола.

Но по большей части господствовала иная точка зрения, даже среди тех христиан, которые демонстрировали свое безразличие к общепринятым в то время социальным нормам. Простые правила общества — это одно, они созданы для того, чтобы их оспаривать или нарушать.

Преступление Евы было представлено как нечто иное: исторический факт, антропологическая правда, биологическая природа, религиозная доктрина. Все несчастья человеческого существования можно было проследить до Евы, и дочери Евы несли на себе ее печать.

Яростное осуждение Евы часто было связано с не менее фанатичным превозношением Марии, которая как бы искупала грех первой женщины. Эта антитеза была детально разработана достаточно рано. Ева была извлечена из плоти ветхозаветного Адама; новый Адам родился из плоти Марии.

Слово змея нашло благодарное ухо Евы, Слово Божие проникло в ухо Марии. Через Еву слово зме́я заложило основание смерти; через Марию Слово Божье сплело ткань жизни. Узел непослушания, который Ева завязала своим неверием, Мария развязала своей верой и послушанием.

Этот изящный контрапункт на протяжении веков находил отражение в изобразительном искусстве: рисунках, книжных иллюстрациях, скульптурах, фресках и картинах. В левой створке бронзовых дверей XI века в Хильдесхайме Ева прижимает к груди Каина, а в правой Мария кормит Иисуса.

На картине нидерландского мастера Рогира ван дер Вейдена святой Лука рисует Богородицу, кормящую грудью своего младенца. На подлокотнике деревянного трона, на котором она сидит, вырезаны крошечные фигурки Адама и Евы. Если присмотреться очень внимательно, то можно увидеть, что Ева тянется к яблоку: таким образом, первородный грех и его искупление соединяются в одно целое.

Точно так же великолепный запрестольный образ кисти Фра Анджелико в Кортоне показывает Благовещение на переднем плане, а вдали ангел Михаил изгоняет Адама и Еву из рая. Итальянская иллюстрация XV века к «Раю» Данте ведет еще более радикальную игру со временем и пространством.

Справа, перед небольшой часовней, архангел Гавриил преклоняет колени перед Марией. Сразу за ним, левее, обнаженные Адам и Ева, прикрывая гениталии, с восторженным изумлением смотрят на происходящее.

Поскольку почитание Марии в Средние века часто было связано с антиеврейской риторикой — ведь считалось, что евреи несут ответственность за горести Девы Марии, — изображения Евы и Марии часто усиливают контраст между евреями и христианами.

В немецкой иллюстрации к Библии 1420 года Ева стоит по одну сторону от рокового дерева, а Мария — по другую. Обнаженная Ева тянется одной рукой, чтобы схватить яблоко, другой она касается мертвой головы, которую держит бородатый еврей, стоящий рядом с соплеменниками в конических шляпах.

Одетая Мария протягивает руки, чтобы держать распятие, и благосклонно смотрит на группу священников и монахов. Обозначено противостояние между синагогой и церковью, а значит, между законом и благодатью, смертью и жизнью.

На незабываемой картине 1605–1606 годов, которая сейчас находится в галерее Боргезе в Риме, Караваджо изобразил Богородицу, наклонившуюся, чтобы поставить босую ногу на голову извивающейся змеи (Dei Palafrenieri). Мария держит сына, который ставит свою ступню на ее ногу, и их общий вес давит змею.

Из тени смотрит бабушка ребенка, святая Анна, с морщинистым и усталым лицом. Хотя ее нигде не видно, Ева также неявно присутствует на картине, поскольку изображенное событие было предсказано в начале времен.

«И вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее» (Быт. 3:15) — сказал Бог змею, соблазнившему Еву. Ныне новозаветный Спаситель и его Дева-мать исполняют ветхозаветное пророчество. Это триумф христианства, и, подобающим образом, младенец Иисус явно необрезан.

Со всем этим ярким символическим контрастом можно предположить, что грех Евы был скрытым благословением. В конце концов, именно ее действия привели человечество к Марии, а через Марию и к рождению Спасителя.

И все же, поскольку Мария была всем, чем не смогла стать Ева, размещение их фигур рядом часто служило для сгущения красок, для усугубления той опрометчивости, тщеславия и гордыни, которые первая женщина передала потомкам. Теологи, казалось, соревновались друг с другом, ругая женщин за их наследственные дефекты.

Даже умнейший и морально чуткий философ Фома Аквинский пришел к выводу, что мужчина является в большей степени подобием Бога, чем женщина.

Это представление было древним, языческим, Фома позаимствовал его у Аристотеля. Но оно нашло свое место в средневековой мысли, там, где, кстати, объяснялась запоздалость сотворения женщины, ее происхождение из того, что стало «кривым ребром», и ее фатальная уступка льстивым речам дьявола.

Зачем тогда, спрашивал Фома, Бог вообще создал ее? Она должна была быть помощницей, но, как заметил Августин много веков назад, второй мужчина подошел бы лучше для помощи в сельскохозяйственных работах.

Точно так же, писал Фома, «чтобы жить вместе и составлять друг другу компанию, лучше быть вместе двум друзьям [мужчинам], чем мужчине и женщине». Он пришел к выводу, что создание Евы имело смысл только в контексте продолжения рода.

Женская способность к деторождению признавалась и почиталась, прежде всего, в бесчисленных нежных, благоговейных образах Богородицы с Младенцем. Но хотя значение культа Девы Марии неуклонно возрастало, это не снизило градус клеветы на Еву.

По крайней мере, у некоторых средневековых христиан, особенно у тех, кто жил в монашеских общинах, мизогиния достигла уровня, который сейчас кажется нам явно патологическим.

Женоненавистнические разглагольствования не казались тогда радикальными, ведь они нашли относительно удобное место в более широкой структуре убеждений и в институтах, которые сделали их приемлемыми.

Святой Петр Дамиани, бенедиктинец XI века, был особенно предан Марии — он написал знаменитый Officium Beatae Virginis, — но эта преданность не смягчила его яростных нападок на «причину нашего разорения»: «Вы, собачьи дочери, свиноматки, визгливые совы, ночные хищницы, волчицы, кровососы, [которые] кричат: «давай, давай» (Прит. 30:15).

Придите же, послушайте меня, блудницы, развратницы, с вашими похотливыми поцелуями, вы, подстилки для валяния жирных свиней, ложа для нечистых духов, недобогини, сирены, ведьмы, приверженицы Дианы, если какие предсказания, если какие знаки найдены до сих пор, они должны считаться достаточными.

Ибо вы жертвы демонов, которым суждено быть отрезанными вечной смертью. От вас диавол кормится обилием ваших похотей, питается вашими соблазнительными пиршествами».

В переводе на этот безумный язык ненависти человеческая пара в Бытии — «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его, мужчину и женщину сотворил их» — трансформировалась в нечто зловещее.

В частности, женщина переставала быть помощником мужчины, и становилась его смертельным врагом. Хотя она тоже в конечном итоге жертва сатаны, она является также и союзником лукавого и главным виновником падения человечества.

Где-то в душе святого, сидящего в своей одинокой келье, кроются подозрения, которые старше христианства, старше иудейской религии. Женщина не просто союзница сатаны, она его любовница, соединяющая свое тело с его телом в грязных обрядах.

Змей в этих непристойных фантазиях иногда оказывается личиной, в которой сатана сочетается с женщиной. С другой стороны, настоящим змеем является женщина. Ученые комментаторы заметили, что еврейское имя Ева связано с арамейским словом, обозначающим змею, но женоненавистникам не нужна была филология, чтобы повернуть в этом направлении.

Женщина использовала свою сексуальность, чтобы соблазнить и в конечном счете уничтожить мужчину. Реальная виктимизация женщин была забыта, или, скорее, в ней винили самих женщин, которые научились, будучи дочерями Евы, возбуждать мужское желание.

В самых крайних формах такого дискурса (который, скорее можно приписать компульсии и душевной неуравновешенности, чем разуму) женщина уже не считалась полноценным человеком.

«Женщина — это менструирующее животное, — писал один из первых комментаторов церковного канонического права, — от соприкосновения с ее кровью плоды не родятся, вино скисает, растения умирают, деревья увядают, ржавчина портит железо, воздух темнеет». Дегуманизация женщин, как и аналогичная дегуманизация евреев, была приглашением к насилию.

Фото: Midjourney.