Цена этого опыта — диабет на почве стресса. Зельфира Трегулова — о работе в Пушкинском музее и не только
Зельфира Трегулова — один из самых известных российских искусствоведов и музейщиков. О самых громких выставках, о работе в Пушкинском и Третьяковке, о личной жизни — обо всем этом она максимально откровенно написала в книге «Искусство как выбор. История моей жизни». И предлагаем вам отрывок.
Причин для моего ухода было несколько. Во-первых, Ирина Александровна не любила современное искусство, а я очень хотела сделать выставку великого Энди Уорхола, первую в Москве, — ее нам предложили коллеги из музея Уорхола в Питтсбурге. Выставка потом, уже после моего ухода, состоялась — она шла по линии культурного сотрудничества, и отвертеться от нее Антоновой не удалось.
Но когда я пришла ее посмотреть, увидела, что экспозицию разместили на галерее вокруг лестницы, а не в почетном Белом зале, который в этот момент стоял пустым и темным, но дверь была слегка приоткрыта, настолько, чтобы можно было понять, что он многозначительно пуст.
Второе — Антонова не терпела в музее сильных и деятельных людей, которые проявляли хоть какую-то самостоятельность, — так, она уволила Виктора Мизиано, одного из самых блестящих искусствоведов и кураторов своего поколения, пришедшего в музей после университета.
Говоря об этом, я ничуть не умаляю талант и достоинство тех, кто работал и продолжает работать в ГМИИ, просто конкретные профессиональные занятия и интересы были для них гораздо важнее, чем все остальное, и они старались работать, делая свое дело и максимально избегая пересечений с директором.
Моя же работа предполагала ежедневное взаимодействие с Ириной Александровной, чей кабинет был смежным с приемной, в которой располагался мой международный отдел. Каждое утро по приходе она открывала со своей стороны дверь между этими двумя помещениями. Я приходила раньше из-за огромного объема работы, и каждый раз, когда слышала звук поворачивающегося ключа, у меня сжималось сердце.
Я очень уважала Ирину Александровну, я по ее же предложению пришла в Пушкинский, я работала с ней по «Москве — Берлину» и видела, сколь много она делает и как отстаивает интересы музея. Но по мере того, как множились дни работы с ней на расстоянии вытянутой руки, я все больше и больше понимала, насколько она безжалостна к людям — как, вероятно, была безжалостна и к самой себе.
Ее безбожие, о котором она всегда говорила, было безбожием в гораздо более критическом и широком смысле: она была не просто атеисткой, она не верила не только в Бога, но и в людей. И она, конечно, была пожирателем энергии. Я вообще-то человек не суеверный и не верю (или не верила тогда) ни в колдовство, ни в сглаз, не говоря уже об энергетических вампирах.
Но я не раз видела, как Антонова вызывала к себе в кабинет кого-то из сотрудников, из-за двери доносились звуки разговора на повышенных тонах, а потом она появлялась в нашей приемной — сияя прекрасным, естественным, можно сказать, девичьим румянцем.
В связи с этим не могу не рассказать здесь историю, которая осталась у меня в памяти, как будто это было вчера. Я еще работала в «Нурминене», и мы получили заказ на упаковку и отправку в Париж выставки художественных произведений Андрея Вознесенского, куратором была Паола Волкова.
Я поехала с упаковщиками в Переделкино, на дачу поэтического кумира моей молодости. Работы было много, и я без устали носилась между домом и сараем, где шла упаковка. Вознесенский выглядел уже не очень хорошо, его супруги, Зои Богуславской, на даче не было — она с утра уехала на целый день в Москву.
В какой-то момент Андрей Андреевич, с которым мы до этого разговаривали и который знал, что я по профессии искусствовед, сказал мне приостановить работу и пригласил попить чай. Я присела за стол на кухне, он налил нам чай и стал смотреть на меня, не моргая и не отрывая глаз.
Я испугалась, что сейчас окажусь в неприятной ситуации и передо мной встанет очень сложная задача — вежливо отказать великому поэту. Как человек проницательный, Вознесенский понял, что со мной происходит, положил свою руку на мою и сказал следующее: «Ты не волнуйся, я не про это. Ты вот бегаешь туда-сюда, в тебе столько энергии, а у меня ее уже совсем мало.
Я тут подключился к тебе, немного займу, ты даже не почувствуешь, у тебя энергии сверх меры, еще много останется». Я успокоилась, позволила ему и дальше смотреть мне в глаза, через некоторое время на его щеках появился румянец и он сказал, что все, он отключается и я могу спокойно допить чай.
Я действительно ничего не почувствовала, мы закончили всю работу и уехали с упакованными ящиками. Когда я потом несколько раз встречала Вознесенского в Пушкинском — он и его супруга дружили с Ириной Александровной, — он всегда подходил ко мне и очень нежно здоровался.
Так или иначе, независимо от всякой мистики, у Антоновой были причины от меня избавиться, и она стала искать поводы, которые не замедлили явиться. В декабре 1999 года нам пришел факс, который моя коллега Инна Орн положила на телевизор, как она иногда делала. Он там лежал, и мне как-то не пришло в голову, что это что-то важное, иначе она бы точно передала его Ирине Александровне.
Потом выяснилось, что это было приглашение встретить новое тысячелетие в очень представительной компании на Земле обетованной. Разразился скандал, мне как следует влетело, но все удалось организовать, и Ирина Александровна уехала. Вернулась она из Израиля, как я теперь понимаю, со сложившимся намерением меня уволить.
Повод нашелся — мы перевели списки приглашенных на открытия выставок в компьютерный формат, а она привыкла перекладывать карточки в картотеке. Зная это, мы распечатали карточки, набранные на компьютере, но не успели перевести в этот формат все.
Вот тут Ирина Александровна и заявила о моей абсолютной неэффективности, вызвав меня к себе и предложив либо уволиться, либо перейти в отдел выставок на должность рядового сотрудника. Когда я сказала, что предпочитаю уволиться, она торжествующе произнесла: «Я всегда знала, что вы не любите музей по-настоящему».
Антонова вызвала меня к себе за полчаса до начала встречи с госпожой Аньели-Паллен, дочерью владельца «Фиата», художницей-любителем, выставку которой Ирина Александровна хотела организовать (и потом организовала) в Пушкинском, произнеся ту фразу, которую потом повторила по поводу организации выставки Джины Лоллобриджиды: «Не оскоромимся!» На встречу пришел и руководитель издательства «Галарт» Владимир Горяинов, который каждый раз отводил глаза при взгляде на мое заплаканное лицо.
Мне было ужасно стыдно присутствовать на переговорах в таком виде, не знаю, заметила ли что-нибудь госпожа Аньели-Паллен, но она была явно больше занята вопросом отбора своих произведений на выставку, чем тем, что происходило вокруг. А я не могла перестать плакать от глубокой несправедливости.
За полтора года, пока я возглавляла объединенный отдел зарубежных связей и выставок, Пушкинский музей более чем в два раза увеличил количество выдаваемых на выставки произведений — и, соответственно, количество выставок — зарубежных, московских и региональных, в которых он принимал участие, это была очень эффектная отчетность. Я дневала и ночевала в музее, несмотря на то что мне, по-хорошему, нужно было больше заниматься своими детьми.
Саша окончила в 1998 году школу, захотела поступать на юридический факультет МГУ, но провалилась на сочинении — пришла накануне с гулянки в четвертом часу ночи, результат был предсказуем, несмотря на все ее школьные успехи. Но я действительно, работая как сумасшедшая, совсем ею не занималась и пустила все на самотек.
По совету художницы Алёны Кирцовой я попросила Михаила Миндлина и Леонида Бажанова, которые возглавляли тогда недавно созданный ГЦСИ, взять ее на работу на любую должность. Они согласились, и через несколько месяцев Саша была уже серьезно вовлечена в процесс работы этой энергично развивающейся институции, помогала писать пресс-релизы и захотела поступать на искусствоведческое отделение истфака МГУ.
Из-за нехватки времени я попросила мою знакомую и коллегу Галину Ельшевскую с ней позаниматься, и она отлично подготовила Сашу к вступительному экзамену, при этом взяв с меня всего 120 долларов за 12 занятий. Летом 1999 года дочка поступила в университет и в день последнего, успешно сданного, экзамена пришла ко мне в Пушкинский сказать, что ее зачисляют, а заодно и перекусить.
Мы стояли с ней в буфете и живо обсуждали все перипетии экзаменов, и тут к нам подошла Ирина Александровна. Мне было боязно делиться с ней нашей радостью и представлять своего ребенка — я хорошо знала ее собственную историю. Я видела, что она напряглась, и могу только представить себе, что пронеслось у нее в голове.
В тот день, когда Антонова предложила мне уволиться и я плакала не переставая, ко мне подошла Елена Шарнова. Она отвела меня в зал искусства Месопотамии и, прислонив к гигантской статуе крылатого быка, часа два убеждала, что плакать не о чем, все знают, что я сделала за эти полтора года для музея, что передо мной сейчас открываются другие возможности и что я сильная и, главное, что я — звезда.
Мне было очень важно именно в те минуты это услышать, и я очень благодарна Лене Шарновой за то, что она вернула меня к жизни, внушила желание бороться за себя и идти дальше, без сожаления перевернув эту страницу.
Полтора года работы в Пушкинском дали мне бесценный опыт, но я дорого за него заплатила — диабетом на почве стресса, который был у меня диагностирован через год. Видимо, права была одна из моих подруг, которая, узнав про мой диабет, со свойственной ей прямотой сказала, что я должна преподнести Антоновой цветы в знак благодарности за увольнение.
Фото: Буальи Луи Леопольд Мастерская художницы, 1800 /collection.pushkinmuseum.art