Подводила глаза фломастером, сделала три операции за раз: экс-главред Elle Елена Сотникова о 20 годах в глянце

Тридцать лет в России был глянец, тридцать лет лайфстал сотрудников глянца был мечтой многих: ведь они первыми пробуют всю косметику, берут интервью у звезд и дизайнеров.

Мы попросили Елену Сотникову, которая в 1990-е стала первым главным редактором российского Elle и проработала в этом качестве почти 20 лет, рассказать, правда ли, что редакторы глянца делали все пластические операции, о которых писали? А еще как глянец изменил ее жизнь, ее косметичку и каково было построить новую жизнь уже без «красивой работы».

Лена, вы к 55-летию сделали себе подарок: SMAS-лифтинг, это довольно серьезная операция. Как вы решили, что пора?

Я уже вижу, что некоторые комментаторы пишут: «Да она вообще вся перекроенная, я вообще ее не узнаю». (Смеется.) На самом деле я пришла на эту операцию, можно сказать, с девственно-чистым лицом: ни ботокса, ни филлеров, ни увеличенных губ у меня никогда не было. Это всегда дает более естественный результат после пластики.

А вот опыт операций у меня уже был: в 42, когда я работала главным редактором Elle, я сделала за один раз эндоскопический лобный и средний лифтинг, блефаропластику и грудь. Это сочетанная операция. Три вмешательства за один раз, конечно, многовато, но я себе благодарна за решимость.

О тех операциях я сразу написала в Elle. Я по натуре человек откровенный, плюс к этому всегда была некая ответственность перед читателями — рассказывать правду о том, что мы рекламируем в журнале и к чему, по большому счету, призываем женщин.

Эндоскопический лифтинг лобной и средней части помог мне в 42 года выглядеть на десять лет моложе. Хотя у меня отличная генетика, и все женщины в семье очень моложавы, и даже перед новой пластикой накануне своей красивой даты 55 лет я выглядела хорошо. Особенно на фотографиях.

А вот в движении, конечно, шея, мимика выдавали возрастные изменения. Но после последней операции SMAS-лифтинга я собой очень довольна. Георгий Коробков — великолепный мастер.

Но вот что по-настоящему изменило мое лицо к лучшему — это когда я скорректировала прикус и сделала наращивание зубов — изменила их длину и форму по японской технологии. Это очень сильно меняет лицо и создает впечатление, что человек с собой что-то сделал, а на самом деле это всего лишь работа с зубами.

А самой первой моей операцией в период работы в Elle была липосакция еще в начале 2000-х, я откачала себе «уши» из бедер у Владимира Тапия — помните, была такая клиника, одна из первых на рынке? Подумала, что мне надо это сделать, посоветовалась с директором отдела красоты Машей Тараненко (сейчас — корпоративный бьюти-директор по печатным и диджитал-изданиям Shkulev Media Holding).

Тапия тогда мне в подарок еще губы слегка подколол. Филлеры только набирали популярность, помню, села в машину и водитель просто дар речи потерял от восхищения. (Смеется.)

Работа в глянце была стимулом лечь под нож? Ведь 1990-е, 2000-е — это эпоха супермоделей. Ты приходишь на любое мероприятие и видишь вокруг много красивых женщин. Для многих редакторов глянца это стало стимулом что-то в себе менять: многие мои коллеги делали носы, грудь, подрезали веки.

Я всегда отталкиваюсь только от себя. У меня мешки под глазами с 18 лет, они заложены в структуре лица. Я очень мучилась из-за них, знала все о видах освещения — выгодное, невыгодное. Иногда очень расстраивалась, когда делала макияж, наряжалась, приходила на вечеринку и понимала, что освещение в помещении такое, что все мои мешки будут на первом плане.

Ненавидела мероприятия на верандах в пять-шесть часов вечера, когда свет очень сильно подчеркивает макияж, морщины, усталость. Были истории, когда я приходила на коктейль на веранде, а потом заходила внутрь в ресторан, и иностранцы говорили: «Что произошло? Ты вдруг так изменилась в лучшую сторону, отлично выглядишь».

Когда в 42 года сделала блефаропластику и убрала мешки, эти мучения закончились. Это было просто здорово, ни секунды не жалею об этом. То же самое и с грудью. И со SMAS-лифтингом — тут я решала несколько вопросов, которые даже не связаны с моим возрастом.

Я корректировала его на уровне мельчайших деталей, которые мне давно не нравились. Можно делать пластику, но не добиться желаемого результата, потому что ну просто «bone structure не та», как говорила Долецкая. У меня как раз есть bone structure, мне пластика показана.

Elle был одним из первых глянцевых журналов на российском рынке. Там был очень большой бьюти-раздел, вам точно предлагали все операции «по бартеру», любые инъекции — как вы удержались?

Я в Elle попала случайно. Мне было 28, я была совершенно «зеленая» в плане глянца — пришла из новостного агентства Reuters, где занималась экономическими вопросами и, в частности, рынком цветных металлов.

Меня никто не посвятил в тайны жизни глянцевых редакторов — откуда мне все это было знать? Очень долгое время мне даже не приходило в голову, что я чем-то могу пользоваться. Просить скидки, брать платья на презентации. Помню, мне один из лакшери-брендов сделал подарок, и нужно было прийти в бутик в Столешниковом переулке и выбрать платье.

Я со своим советским воспитанием и нестандартной фигурой чуть с ума не сошла от надменности продавцов и собственной неуверенности, схватила то, что первое попалось под руку, и буквально бежала оттуда. Ни разу не надела это платье.

Позже на показах я увидела, что Шахри Амирханова (главный редактор российского издания Harpers Bazaar. — Ред.) предъявляет свою визитную карточку и получает 30% скидки в бутике Prada. Так она открыла мне дивный мир редакторской скидки.

А если говорить про операции и бьюти-процедуры, то только к 40 годам уже начала созревать для всех изменений. Ушла от второго мужа, начался роман с третьим… Вот вы говорите — кругом были красавицы, а я и сама была красавицей, при том что всю жизнь страдала от комплексов.

Жизнь как будто специально поместила меня в максимально некомфортные условия для моего склада личности. Постоянная работа над собой, громадные усилия для преодоления неуверенности, все эти публичные выступления, бесконечные фотографы, телевидение — нарочно не придумаешь.

Бурная личная жизнь и машина глянца, у которого подчас было по тысяче страниц, — тяжело это было совмещать?

Секрет в том, что других вариантов не было. Неважно, что у тебя отвалилась голова, случилось цунами или снизошло проклятье богов — журнал должен был выйти.

В издательском доме ходили шуточки типа «журнал готов, его осталось только сделать». И в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях журнал выходил. В любых, самых запредельных объемах и комплектациях.

Что такое женский глянцевый журнал в классическом понимании, каким он пришел на российский рынок?

Глянцевый журнал был ежемесячной энциклопедией стиля, проводником в мир мечты и одновременно прикладным пособием по моде. И помощником, и палочкой-выручалочкой, и легким чтивом, и советчиком. Это была ежемесячная доза в меру отполированной действительности, в которую женщина хотела бы периодически попадать.

Мы живем в довольно жестких условиях, а с глянцевым журналом ты была как Алиса в Стране чудес — приоткрываешь дверцу и заглядываешь в прекрасный садик. Что с этим стало происходить дальше, особенно на волне бодипозитива?

Дверца в прекрасный сад стала постепенно превращаться в огромные ворота в реальный мир. Хотя до конца этого, конечно, все равно не произошло. Наши желания никуда не пропали, хотя видоизменились. Женщины не перестанут любить себя, придумывать свой идеальный образ.

Как вы пережили свой уход из Elle?

Родовая травма глянца заключается в том, что ты находишься в вымышленном мире — летаешь бизнес-классом, примеряешь шедевры высокого ювелирного искусства, любуешься Эйфелевой башней с террасы знаменитого отеля, потягивая дорогое шампанское, хотя все это тебе не по карману. При этом живешь в жестком режиме дедлайнов и имеешь зарплату редактора.

Большая проблема некоторых людей, работающих в сфере глянца, заключается в том, что в какой-то момент они начинают отождествлять себя с целевой аудиторией рекламных страниц высоких ювелирных брендов. Но… вот ты ушел из журнала, и пузырь лопнул. На моих глазах произошли личные трагедии, тесно связанные с этим фактом. Эта история вообще не про меня.

Меня вообще редко «уносит». Я в своей жизни много чего делала — и в очереди за линолеумом стояла, и мебель таскала сама ночью на двенадцатый этаж, когда нужно было срочно с маленьким ребенком перебираться в другую квартиру.

Это было в молодости, конечно. Я, как ни странно, приземленный человек. Хотя уходить из глянца было страшно, потому что 20 лет все равно формируют привычки и зависимость, определенную зону комфорта.

Почему вы не стали писать книгу о жизни в глянце, как Алена Долецкая, например?

Какие-то идеи на эту тему есть, но пока рано. Я человек откровенный, а в моей книге будет упомянута масса живущих ныне людей. Обижать никого не хочется, а фантастикой я заниматься не готова. Да мне и некогда.

За почти шесть лет после ухода из журнала я выстроила новую карьеру в живописи, работала на износ. У меня много энергии, но не настолько, чтобы еще и книгу издать. Я пишу небольшие заметки в соцсетях, они нравятся.

Почему именно живопись? Не было соблазна уйти в крупную компанию креативным директором?

Во-первых, меня никто никуда не звал. Ни в журналы, ни куда-то еще. В издательских домах на руководящих позициях — одни знакомые. Некоторые из них всегда были конкурентами, а некоторые работали со мной. Это очень сложный вопрос.

Я думаю, мои категоричность и экспрессивность пугали людей. Знаете, может, это нескромно, но я осознаю свой масштаб и понимаю, что меня взять и просто так пригласить куда-то сложно.

Во-вторых, меня уже «укачало» от глянца за 21 год. Рисую я всю свою жизнь, просто об этом мало кто знал. В тот момент, когда меня увольняли, я пошла на трехдневные курсы акриловой живописи в соседнем подъезде, в Международной школе дизайна. Там впервые взяла в руки мастихин.

Потом мы с мужем поехали в Таллин, где наш друг, директор Таллинской портретной галереи, увидел, с каким интересом меня слушают женщины, его клиентки. Он и предложил мне попробовать сделать что-то для продажи. Через месяц в Эстонию улетел мой огромный триптих с красными розами. И понеслось.

Практически все работы я продаю через социальные сети. За это время у меня было шесть выставок. Сейчас я немного «зависла». Обдумываю следующие шаги.

Бывшие коллеги вас поддержали?

Ну как — поддержали? Бывшие коллеги по глянцу не обращают на мою живопись никакого внимания. (Смеется.) Алена Долецкая, например, за пять лет ни разу не видела ни одной моей картины, а когда я ей показала, развела руками: «Ну, говорит, мать, не знаю, откуда у тебя такая техника!»

Зато Виктор Михайлович Шкулев купил у меня две картины. Они висят в офисе Elle. Большие, каждая 1,80 на 1,30 м. Называются Editor’s Letters. На одной написано: «You can do it better», на другой: «Oh, yeah, thank you». Посыл, думаю, ясен.

Расскажите, какой была ваша косметичка до прихода в Elle и как она менялась?

Еще до Elle, когда я работала в Reuters, я влюбилась в аромат Eden от Cacharel. Их рекламировала всемирно известная русская модель Ольга Пантюшенкова. Я любила их так, что в конечном итоге ко мне подошли коллеги и взмолились: «Лен, мы больше не можем, пощади». А я уже практически перестала чувствовать этот запах.

Еще со школы я очень ярко красилась, экспериментировала, никогда не щадила свое лицо, могла использовать все подручные средства. В десятом классе вообще подводила глаза черным фломастером.

Подводили глаза фломастером, потому что тогда ничего не было?

Была «плевательная» тушь за 40 копеек, «Ленинградская», да и все. Помню свою первую встречу с Валери, пиарщицей Lancôme, в конце 1990-х. Я искренне пожаловалась, что от тонального крема бывают прыщи на лице.

Не помню, какой тон я тогда использовала, но помню, как французы переглянулись, — я всегда была очень чувствительной к таким вещам. Конечно, они мне ничего не говорили, но сейчас я понимаю, насколько чудовищно невежественной я им казалась, хотя моя смелость и откровенность их подкупали.

Я такой была во многом. Свое известное красное платье на презентацию Elle в 1996 году я купила в подземном переходе. Хотя в Париж на собеседование на должность главного редактора я надела обычный черный лонгслив и черную юбку. Интуитивно я почувствовала, что это будет для меня единственно правильным решением, и не ошиблась.

Кто из визажистов работал с вами?

Мои первые опыты работы с визажистами привели к тому, что я всегда делаю макияж сама. Помню, в 1998 году, когда я только познакомилась со своим вторым мужем и шла на свидание, один очень известный бренд пригласил меня на процедуру ухода, после нее мне сделали макияж.

Когда я поднялась с кушетки и увидела свое отражение в зеркале, я пришла в ужас, но не подала вида. Я вышла из номера в отеле «Националь», где делали процедуру, спустилась в туалет, все смыла и заново накрасилась.

Я не раз снимала видео про свой базовый макияж. Семь-десять минут — и отличный мейк готов. Недавно примчалась в ЦУМ в отдел M·A·C, говорю: дайте мне помаду в оттенке Myth, пока он не исчез. Консультант вроде успокоил, говорит, что поставки сохраняются.

Почему я так волнуюсь? Найти альтернативу этому оттенку очень сложно. Он мне нужен для базового макияжа губ: я наношу сначала коричневый контур, потом нейтральную бордовую помаду, стираю ее салфеткой, получается основа, на которую я уже наношу Myth. Губы получаются естественными, объемными и очень красивыми.

А что за время работы в Elle появилось в косметичке? Как она изменилась?

Карандаш для губ у меня был всегда, потому что у меня так называемый трагический рот, и я немного корректирую уголки губ. Со временем стала наносить более светлые тени на центр века, обязательно бронзирующую пудру на все лицо, румяна на яблочки щек, на нос и подбородок. Мой базовый макияж почти не претерпел изменений. Поменялись продукты, их качество.

Подождите, а как же огромный шкаф с косметикой в редакции?

Когда я сама стала покупать декоративную косметику, у меня изменилась жизнь. Я поняла, как хорошо, когда ты покупаешь то, что тебе действительно нужно. В редакции на тест присылают массу средств, но далеко не всегда то, что подходит тебе, — особенно это касается декоративки.

У меня на даче до сих пор лежит огромная коробка — чего там только нет! Тени Chanel, Dior, всякие яркие румяна, блестящая пудра дорогих брендов… Конечно, каждая презентация таких коллекций была праздником, необыкновенным действом. Но дальше этого дело не шло — помады фиолетовых оттенков или красные тени навечно оседали в шкафу.

До сих пор храню тени Dolce & Gabbana — оранжевые, зеленые, бордовые… Это так красиво, но кому это подходит? Это подиумные коллекции, в реальной жизни мало что можно использовать.

Для ухода за лицом сейчас я использую средства Biologique Recherche, хожу в салон «Профиль Professional», и для меня это новая бьюти-эра. А в период работы в редакции пользовалась тем, что мне давали. Недавно посмотрела, сколько стоит крем Valmont, 40 тысяч рублей! А тогда он мне не очень подходил…

Я слышала, что с одним из ваших мужей вы познакомились на мероприятии Lancôme в Париже. Расскажите, как это было?

Да, это был мой второй муж Спартак Сотников, тогда он был директором компании-дистрибьютора Lancôme. Я не хотела ехать! Думала — что еще за встреча с директором, зачем мне еще какие-то дядьки, да еще в Париж тащиться?

Тогда меня уговорила поехать Алла Белякова (первый бьюти-директор Elle, позднее — главред JaLouse, Glamour, CN Traveller). Приезжаем, а там такой роскошный парень! Мы сразу же закрутили роман.

Сейчас я уже в четвертом браке и по паспорту Дорожкина (муж Елены — Алексей Дорожкин, бывший главный редактор Elle Decoration), но, честно говоря, хочу сменить фамилию и снова быть Сотниковой. Все-таки эта фамилия мне больше всего подходит.

Какие встречи со знаменитостями из вашей глянцевой жизни вы с удовольствием вспоминаете?

Всего не вспомнишь, конечно. С Моникой Беллуччи была забавная ситуация. На ужине после презентации Dolce & Gabbana мы сидели с ней за столом и болтали. И вдруг меня как подменили, я вспомнила, что Маша, моя дочь, ее обожает и мне надо взять автограф.

Я дала Монике свою визитную карточку и спотыкаясь, начала: «Моника, вы такая красивая женщина, моя дочь…» Она прямо ушам своим не поверила и почти закричала: «Прошу вас, прекратите такие разговоры! Давайте, где написать?» Все мы устаем от своих ролей.