«Я разучилась читать, а мой глаз видит узкую полоску». Солистка Roxette — о борьбе с опухолью мозга
Отрывок из книги Мари Фредрикссон и Хелены фон Цвейгберг «Любовь к жизни».
Давала ли опухоль знать о себе до того дня, когда я упала в ванной? Многие задают мне этот вопрос. Я и сама пыталась найти на него ответ.
Могу лишь сказать, что незадолго до того происшествия я погрузилась в депрессию и не узнавала саму себя. Ощущала полное бессилие, и ничто не приносило мне радость. Мы ведь дали столько концертов! Я хотела просто вернуться домой и побыть с детьми. Меня многое тяготило, что-то было не так, но я не могла понять, что именно.
Помню, тогда у меня в руках оказалась книга Уве Викстрёма «Роскошь неторопливости» о важности вовремя остановиться, передохнуть, расставить приоритеты, вместо того чтобы загонять себя и постоянно держать в тонусе.
Мне хотелось перевести дух, снизить скорость. Это желание не покидало меня почти год. Но мы продолжали много работать, и времени рефлексировать не было. Мы просто решили ненадолго отложить Roxette, взять паузу.
Микке обратил внимание на примечательный факт: уже до болезни я делала странные ошибки в речи и порой не помнила, о чём говорят, хотя мы обсуждали это всего пять минут назад. Это и были первые признаки болезни. Я же списывала всё на стресс, усталость и выгорание.
У меня стала развиваться депрессия. Порой мне кажется, что именно она и явилась своеобразным триггером. К тому моменту я уже два года чувствовала себя не очень хорошо. О чём-то беспокоилась, но не понимала причин своих переживаний.
Мы постоянно куда-то неслись, пока не падали замертво. А что, если именно этот стресс и привёл к увеличению опухоли? И почему это случилось именно со мной? Этот вопрос задаёт себе каждый, кто столкнулся с тяжёлой болезнью. Микке на днях рассказал, как однажды утром зашёл на кухню, а там в халате и в слезах стояла я. В тот день у нас гостила его мама. Я рыдала и всё спрашивала: «Ну почему я?» Но со временем я стала задавать другой вопрос: «А почему нет?»
Опухоль может возникнуть у кого угодно, с какой стати я должна быть исключением? У меня была прекрасная жизнь, чудесная семья, отличная карьера. Я известна по всему миру и зарабатываю кучу денег. Так почему болезнь должна была обойти стороной именно меня? Казалось, в глубине души я всегда знала, что со мной произойдёт нечто подобное.
Будто бы это расплата за мой успех.
Во время моей болезни нам с Микке было нелегко находиться рядом друг с другом — по многим причинам разговоры не клеились. Но мы всегда могли общаться при помощи музыки. Она помогала найти точки соприкосновения, как бы трудно ни было.
Бывали дни, в которые мы с Микке не обсуждали ничего, кроме болезни. А потом наступал момент, когда эти беседы словно вставали поперёк горла. И тогда мы начинали работать — просто чтобы отвлечься.
Мы и в самом деле изо всех сил старались не терять надежды. Никогда не отказывались от альтернативных методов лечения. Были открыты для всего.
В 2002 году мы решили попробовать рэйки (вид японской нетрадиционной медицины, в котором используется техника так называемого «исцеления путём прикасания ладонями». — прим. ред.). Одно время к нам домой приходила потрясающая женщина. Она клала мне руки на разные части тела, пытаясь передать универсальную жизненную энергию. После такого сеанса я всегда чувствовала себя, с одной стороны, более расслабленной, а с другой — более сосредоточенной.
Ту женщину звали Анки, и она была знакома с медиумом. Необычный человек. Когда он впервые пришёл к нам, то сразу осушил стакан «Егермейстера» и включил специфическую музыку, чтобы войти в транс. Потом он сменил мелодию и выпил ещё стакан. А потом вдруг начал говорить совершенно другим голосом — да и язык напоминал какой-то устаревший и высокопарный шведский.
Он представился архангелом Иоанном. Мы смотрели, разинув рты. Он говорил о нашей жизни так, словно у нас было будущее. Всё это происходило в то время, когда мы полностью утратили надежду. Вокруг существовала лишь беспросветная тьма. Мы готовы были ухватиться за любой лучик света.
После того сеанса мы пребывали в эйфории. К нам вернулась надежда. Мы поверили в то, что у меня есть шанс выжить. В видениях того загадочного человека мы находились где-то в монастыре. Надо сказать, наш дом в Испании с виду очень напоминает типичную монастырскую постройку.
А ещё он упомянул сердце, и мы долго думали, на что он намекает, и вскоре догадались: тот дом мы часто называем El Corazón, что в переводе с испанского означает «сердце». Именно это он, наверное, и имел в виду.
Когда он вышел из транса, то был настолько пьян, что упал, покидая чердак, где мы проводили сеанс. Что это был за тип? Мы и сейчас толком не знаем. Быть может, мы стали жертвой мошенника, но встреча с ним подарила надежду. В такие минуты человек готов поверить всему, лишь бы увидеть свет в конце тоннеля. Источник света не имел значения: мы готовы были на всё ради обретения надежды в этой кромешной тьме.
В августе 2003-го мне назначили третью операцию: на сей раз по удалению облучённой части мозга. Заодно врачи решили убедиться, что раковых клеток в моём организме не осталось. Как раз после этой операции и начались те серьёзные последствия, с которыми я вынуждена бороться до сих пор.
Сначала появилось что-то вроде афазии (нарушение речи, связанное с повреждением коры головного мозга. — прим. ред.). Я знала, что хочу сказать, но язык словно онемел. К счастью, я по-прежнему могла что-то мурлыкать себе под нос — и в тот момент это послужило для меня большим утешением.
Я всё ещё пела, пусть и без слов. Речь же просто взяла и испарилась. Я ужасно переживала. Только представьте, каково мне было! Почти два года я не могла произнести ни слова. В это время мы с Микке вообще не разговаривали.
Я не могла даже читать и ко всему прочему потеряла кратковременную память. Я забыла абсолютно всё, что когда-то знала и умела. Лишиться дара речи — это сущий ад. У тебя больше нет возможности говорить, писать или как-то иначе выражать свои мысли.
Моя жизнь полностью изменилась. Я просыпалась и принимала душ. Садилась за компьютер, но не могла им пользоваться.
Мной овладела апатия. Я целыми днями только и делала что сидела. Смотрела в окно или перед собой. Потом ела и ложилась спать. И так несколько лет. Депрессия. Пустота. Одиночество.
Я выкарабкалась исключительно благодаря детям. Время от времени мне всё же приходилось брать себя в руки. Иногда Микке был строг со мной и говорил, что необходимо бороться, чтобы всё вспомнить. Он ничего не подсказывал, не произносил за меня слова, не пытался догадаться, что я хочу сказать. Другие помогали и договаривали за меня, но Микке не делал этого никогда. Он считал, что всё вернётся на круги своя только в том случае, если я сама этого захочу.
Думаю, он был прав, хотя в те дни мне так не казалось. Вы ведь знаете, что порой происходит во время наших бесед? Внезапно я замолкаю. Имена, даты, да что угодно просто выпадает из памяти. Если я перестаю нервничать, то вспоминаю, но разговор всё равно прекращается.
Слава Богу, сейчас я снова могу говорить. С каждым днём мне становится всё лучше и лучше. Я так радуюсь, когда вспоминаю новое слово, которое не слышала и не произносила несколько лет! Потрясающее чувство! Но, боюсь, некоторые слова уже никогда не всплывут в памяти.
Для альбома «Nu!», который мы записали вместе с Микке и который выйдет в этом году, я сочинила песню «Sommarens sista vals». Кажется, на это ушла целая вечность!
Как я уже сказала, состояние улучшается, но кое с чем у меня по-прежнему большие проблемы. Например, со временем. Я знаю, который сейчас час, но не могу этого сказать. «Без двадцати» и «двадцать минут» — я могу произнести только это. И всё же я ориентируюсь во времени, хотя и не всегда могу назвать его правильно. Чтобы упомянуть нужный месяц, мне приходится перебирать их все с самого начала: «Январь, февраль — сейчас март!»
Я больше не могу читать книги, газеты и субтитры к фильмам. А ещё — не могу пользоваться компьютером. Раньше я обожала читать. У меня под рукой всегда была книга. Я ужасно скучаю по чтению. Иногда смотрю телевизор и особенно люблю погоду. Всегда хочу услышать прогноз. Ну, и другие новости, конечно.
Самое главное: всё должно протекать медленно и спокойно
Сейчас я уже могу написать несколько слов подряд. У меня есть календарь, в котором я тщательно записываю дела. Но этих дел ни в коем случае не должно быть много. В противном случае я впадаю в ступор.
С детьми особых проблем не было. Они быстро усвоили, что у меня получается, а что — нет. Иногда мне приходится что-то повторять, чтобы лучше запомнить или не забыть. Бывало и так: запишу что-нибудь, а потом не могу прочитать. Если я волнуюсь, то пишу очень быстро и не могу разобрать собственный почерк. Я научилась писать медленно и чётко, правда, всё ещё делаю довольно много ошибок. С орфографией у меня стало совсем ни к чёрту.
Уже самая первая операция, которую мне сделали, дала осложнение на зрение, и вот это меня по-настоящему бесит. Один глаз видит лишь узкую полоску. Например, чтобы увидеть вас, я должна повернуть направо целиком всю голову. Хотя дома проблем не возникает: я знаю всё как свои пять пальцев. Но вот аэропорт! Там я абсолютно беспомощна
В состоянии стресса я забываю смотреть направо и ударяюсь головой. Если в зале много народу, рядом со мной обязательно должен быть кто-то знакомый, чтобы помочь и поддержать меня.
В Эрстагордской клинике мне предложили интересный план реабилитации. Оказывается, они тайно помогали Нельсону Манделе, поэтому я решила, что тоже могу на них положиться. Выходные я проводила дома, а вечером в воскресенье Микке снова отвозил меня в клинику, и я находилась там всю неделю. В итоге я даже заставила их повесить занавески, а то нас повсюду встречали сплошные голые стены.
Восстановление деятельности мозга проходило так: на экране всплывали картинки и подписи к ним. Меня просили показать на зелёный мячик, хотя под ним было написано «чёрный». Суть в том, чтобы научиться отличать слово от картинки, но у меня совсем ничего не выходило. Мозг словно отказывался выполнять это задание. Чем больше времени уходило на размышления, тем хуже я себя чувствовала. Моя самооценка окончательно упала.
Мне казалось, я безнадёжна — эдакий вечный пациент
Нога впервые дала о себе знать через девять лет после страшного падения в ванной. Она то и дело подвора-чивается, и из-за этого мне сложно держать равновесие. Это заботит меня больше всего: я очень боюсь, что станет хуже и я совсем не смогу передвигаться.
Я так страдаю от этих мыслей. Вторая нога тоже сильно ослабла. Мне трудно ходить, и я постоянно думаю: а вдруг упаду? Если бы вы только знали, сколько раз я падала!
На прогулки я выхожу только со своим тренером. Если рядом есть кто-то, на кого я могу опереться, то особых проблем не возникает. Вообще я до сих пор очень люблю гулять. Мне надо тренировать ногу, иначе лучше точно не станет. У нас в погребе есть беговая дорожка: по ней я тоже стараюсь ходить, чтобы мышцы не атрофировались.
Сначала я хотела записаться на курс реабилитации и посещать встречи вместе с другими людьми, получившими подобные травмы. Мы поехали посмотреть, как всё проходит, — и тут у меня отпало всякое жела-ние присоединяться. Там были одни старики. Беседы в такой компании усугубили бы мою депрессию.
До болезни я была очень подвижным человеком. Танцевала, прыгала, носилась по сцене. Занималась боксом и бегом, обожала плавать. Я и сейчас плаваю — правда, только в нашем собственном бассейне в Испании. Здесь на меня бы все стали таращиться, а я этого не вынесу. Я живчик, которого заперли в больном теле, и это невероятно горько осознавать. К тому же, как только я выхожу на улицу, мне кажется, что все на меня глазеют. Как она себя чувствует? Как выглядит?
Нога меня действительно беспокоит, и, в отличие от других неприятных последствий операции, ситуация с ней только ухудшается. И тут я бессильна. Падаю, встаю, снова падаю. Ох, зависеть от других — это так ужасно!
В последние годы Микке почти никогда не оставляет меня одну. У меня мало друзей. Пер Ларссон, о котором я уже рассказывала, супруга Кларенса Эвермана Марика Эрландссон и Оса Гессле — вот, пожалуй, те люди, которые много для меня значат. Особенно меня поддерживал Пер Ларссон, даже когда я просто сидела и рыдала.
У него медицинское образование, сейчас он — врач скорой помощи в Сёдерской клинике, поэтому прекрасно понимает, что происходит. Он обладает безграничным терпением — и при этом способен рассмешить меня, как бы плохо мне ни было. Он находился рядом, когда я была совершенно лысой и носила кепку.
В годы болезни мне больше всего на свете хотелось скрыться от людей. Но речь шла о выживании. Если бы я не выходила из дома и ни с кем не общалась, внутри меня бы что-то надломилось.
Берит — мама Микке — просто потрясающий человек. Она так помогала нам. Готовила, утешала меня, следила, чтобы я пила все лекарства. Заботилась о детях — они обожают свою бабушку. Без неё мы бы не справились.
Что действительно раздражает, так это разговоры «сквозь меня». У многих не хватает терпения говорить напрямую, и они начинают обсуждать меня так, будто я не нахожусь рядом. Будто я дитя или слабоумная. Вот тогда я очень расстраиваюсь. Это сильно ранит, меня словно вычёркивают из жизни, и я ощущаю себя никчёмной и никому не нужной.
Когда все говорят одновременно, я не могу сосредоточиться. Это невыносимо. В таких случаях я прошу людей говорить по очереди. В последние годы я стала молчалива. Ушла в себя. Было время, когда я не разговаривала даже с семьёй. Микке с детьми смеялись над чем-то, а я не понимала, над чем. У них был свой мирок, с компьютерами и личными заботами. Они говорили о вещах, совершенно мне не понятных
Я чувствовала себя чужой. При этом я не хотела, чтобы мне уделяли слишком много внимания.
Люди должны жить своей жизнью, не испытывая угрызений совести.
Молчание — это необязательно что-то плохое. Для меня в нём есть нечто очень привлекательное. Тишина и покой — как раз то, что мне сегодня необходимо в первую очередь. Ну и, конечно, никуда не деться от печали. Она рядом каждую минуту, куда бы я ни пошла. Но иногда я просто не подпускаю её слишком близко. Или забываю о ней и веселюсь, как раньше.
С нашей семьёй вообще не соскучишься. Я просто не могу не сказать об этом. Мы часто смеёмся, и этот смех даёт нам силу. У меня всё хорошо. Чудесная семья, прекрасная работа, отличный дом. Думая об этом, я говорю себе: «Нечего ныть!»
Фото: Getty Images