Секс и пустота. Как детские травмы влияют на любовь и отношения
Марина Сойта — психолог c 10-летним стажем, ее специализация — помощь в работе с травмой. В новой книге «В плену у травмы. Как подружиться со своим тяжелым прошлым и обрести счастливую жизнь» она рассказывает о собственном опыте. О детстве, о том, как оно повлияло на ее дальнейшую жизнь, включая отношения с мужчинами. Наш отрывок из ее книги — как раз об этом.
Из своего профессионального опыта я знаю, как сильно дороги, которыми идут другие люди, способны вдохновить нас. Утешить нас. Расслабить нас. Подарить нам надежду.
На одной из сессий групповой терапии я делилась кратким контекстом своего детства: суицид отца, жестокое обращение матери. Кого-то это поразило. Кому-то было больно вместе со мной. Кому-то же было безразлично — и я еще раз повторю, что это нормально.
Я не знаю, что даст вам моя история, станет ли она чем-то большим, чем ваше потраченное на нее время. Надеюсь, вы расскажете мне об этом — что бы это ни было.
Как мы можем реагировать на угрозу
Сталкиваясь со стрессором, мы реагируем. То, как выглядит наша реакция, зависит от огромного количества факторов. Да, у нашего тела есть базовые типы автоматических ответов, о них мы с вами уже говорили. Но то, что за ними следует, то, к чему они приводят, зависит от истории каждого из нас.
Я хочу привести вам примеры того, как может выглядеть реакция на угрозу. Важно: многие из приведенных эмоциональных, когнитивных и поведенческих паттернов знакомы каждому из нас, они отнюдь не всегда выполняют функцию защиты и совершенно не обязательно становятся проблемой.
Например, поиск привязанности — это то, что является неотъемлемой частью нашего человеческого существования. Но мы будем рассматривать их как копинг-стратегии — то, что помогает нам совладать со стрессом.
Соответствующие разделы МКБ и DSM по-прежнему концептуализируют реакции на угрозу как отдельные медицинские «симптомы» или жалобы.
Авторы PTM предлагают сгруппировать все эти паттерны в соответствии с функциями, которые они выполняют для того, чтобы у человека, пережившего травму, была возможность закрыть его базовые потребности — в защите, в ценности для других, в осуществлении свободы действий, в контроле, в поиске места в социальной группе, в привязанности.
Эти копинг-стратегии выходят за традиционные границы «нормального и ненормального»:
- Регулирование переполняющих нас чувств: диссоциация, селфхарм, фрагментация памяти, переедание и последующее очищение, ритуалы, употребление алкоголя и наркотиков, компульсивные действия разного характера, дереализация, интеллектуализация, телесное онемение, быстрые смены настроения, импульсивность.
- Защита от физической опасности: гипербдительность, бессонница, ночные кошмары, флешбэки, тревога, изоляция, агрессия.
- Сохранение чувства контроля: голодание, ритуалы, гнев, насилие, доминирование в отношениях.
- Поиск привязанности: идеализация, использование своей сексуальности, навязчивый поиск заботы и определенных эмоциональных реакций от других людей, угождение.
- Защита от потери привязанности, боли и покинутости: избегание близости, недоверие, подчинение, угождение, замалчивание, наказание себя, дозволение насилия в отношениях, уступчивость.
- Сохранение идентичности, самооценки и самоценности: ощущение своей грандиозности, перфекционизм, враждебность, доминирование, высокомерие и надменность, агрессия.
- Сохранение места в социальной группе: борьба за власть, конкуренция или же замалчивание себя, обвинения себя.
- Удовлетворение эмоциональных потребностей, самоуспокоение: селфхарм, раскачивания, переедание, употребление алкоголя или наркотиков, компульсивное сексуальное поведение.
- Коммуникация о пережитом стрессе, провокация заботы: селфхарм, необычные убеждения, слышание голосов, голодание.
- Поиск смысла и цели: трудоголизм, необычные убеждения, чрезмерно приподнятое настроение.
С подросткового возраста отношения влекли меня, были центром притяжения моего мира, в своем воображении я проживала множество жизней, и все эти жизни были связаны с другими людьми. Уточню: я не стремилась в романтические отношения, в брак, в быт, в семью, в подростковой интерпретации — я не хотела ходить за ручки и объявлять нас парой.
Нет, это было мне чуждо. Я стремилась быть связанной, но не привязанной — привязанность провоцировала во мне дрожь отвержения. Я хотела касаться мира другого человека. Я хотела быть частью его мыслей, его переживаний, его мечтаний. Я хотела что-то значить для него. Я хотела чувствовать себя ценной, но ни в коем случае не зависеть от кого-то, кроме себя.
Однажды мой одноклассник по-подростковому пафосно сказал мне: «Если я признаюсь тебе в любви, ты скажешь — зачем мне раб», и он был прав. Взаимные обязательства вызывали во мне отторжение и скуку; обязательств с меня хватало в родительском доме. Привязанность действительно выглядела для меня как рабство.
Мне нравилось стремиться к ней — и так же сильно нравилось избегать ее. Близость ощущалась как несущийся на меня поезд, и мне нравилось это ощущение стремительно приближающейся опасности — так же, как и отпрыгивать с рельсов в последний момент.
В начале первого курса я пару месяцев провстречалась с очередным парнем, который быстро познакомил меня со своей семьей и предлагал мне нечто похожее на патриархат, и я сбежала из этих отношений, сверкая пятками. Я даже не поняла, как в них оказалась. Наверное, это был мой эксперимент на «нормальность», который с треском провалился.
Я писала после этого расставания: «Больше никто не пытается отобрать меня у себя самой. Здорово, правда? Я своя, и только своя. Я улыбаюсь, я прыгаю, я жму лапы елкам (Голубые ели — визитная карточка новосибирского Академгородка, в котором расположен Новосибирский государственный университет. — Прим. автора). Я живу, живу, живу! Не могу в это поверить, говорю и говорю — жива, снова жива».
Я променяла этого парня на романы в письмах с теми, кому я была безразлична, я променяла этого парня на короткие связи с кем-то из, казалось бы, его друзей, я променяла этого парня на то, что казалось мне воплощением свободы.
Учеба и дружба — здоровые составляющие моего университетского мира — были зоной ответственности постепенно появляющейся у меня взрослой части моей личности, создающей нормальную жизнь.
В сфере отношений главенствовала моя аффективная личность. И она правила бал. Она была важнее всех. Она наконец оказалась в центре внимания. Но она была похожа на ребенка, который угнал машину своих родителей, почувствовал на краткий миг эйфорию, а затем осознал, что толком не умеет водить. Она не знала, что делать с этой доставшейся ей властью. И тогда она, переполненная энергией эйфории, стала разрушать.
Мой дальнейший первый курс — это череда отрешенных связей с мужчинами, которые вызывали во мне одновременно и острое влечение, и холодное безразличие.
Мне было 17. Они появлялись и уходили, кто-то из них был в отношениях, кто-то был свободен, мне было все равно. Это было похоже на гонку, на бегство, на провальные попытки справиться с тем, чему я не могла дать названия.
Это был пир пустоты моей жизни. В 17, 18, 19 лет эти холодные связи были моей основной копинг-стратегией. Когда я смотрю на эту юную часть себя и думаю о своем будущем родительстве, я испытываю ужас. Я не хочу, чтобы такая реальность была хоть как-то знакома моим (гипотетическим) детям.
Я хочу для них всего самого светлого. Здорового. Теплого. Я не хочу, чтобы их саморазрушение имело такие масштабы (я реалист и понимаю, что не смогу проконтролировать все; но мне хочется знать, что я сделала все для того, чтобы они смогли прожить свое детство и юношество иначе).
Я откровенна с вами, потому что больше не хочу стыдиться. Потому что я имею право на свою историю. Потому что я знаю — многие из вас молчат о том, через что они прошли, боясь осуждения самых близких людей. И я вижу вас. Я рядом с вами. Вы не одни.
Мое письмо 2008 года
«Я увольняю свое тело. Я не хочу чувствовать. Все валится из рук. Когда я стою, я хочу, чтобы мои ноги подкосились. Когда лежу на кровати, я хочу, чтобы она внезапно превратилась в пропасть. Я хочу хоть раз в жизни расслабиться полностью и полететь вниз. Качаться на волнах. Просто поддаться.
Мне так горько. Я не хочу есть. Не хочу спать. Не хочу плакать. Я чувствую себя как ребенок, который накричал на родителей, а его взяли и сдали в детдом. Безумное количество мыслей. Путаница. В итоге — вничего. Никого. Ни дома, ни людей. Только пустота. Более всего сейчас я ощущаю свою пустоту».
Фото: Shutterstock