Отменить нельзя помиловать? Все о природе сancel culture

И у хорошей, и у плохой культуры всегда было что-то общее. Ее всегда пытались отменить, подрезать ей края, неправильные взгляды; вытащить из нее какие-то неактуальные времени и конкретным географически-политическим координатам мысли. Инквизиция, сражения с «дегенеративным искусством», институт кураторства — все это четко обозначало запрос на культуру, ее форму, приемлемость, степень откровенности. И решало, что сегодня является порнографией, — именно тело и его эротические опции традиционно особенный камень преткновения. Остальное же иногда сжигалось вместе с автором. Или же просто не допускалось на рынок.

Происходящая у нас на глазах ревизия классики (и даже вот это слово «классика» — как раз про отмену тех, кому этот ярлык не положен) на удивление мало добавляет к опыту принуждения культуры к чему-либо. Толчок к подобной ревизии всегда одинаковый — попытка отказаться от старого мира для построения новой утопии и новой этики. И здесь импрессионисты и желание «сбрасывать с корабля современности» вторят повестке за окном.

Пришла пора расплатиться (и забыть, в любом случае забыть) за главные принципы искусства конца XX века — образ художника, сшитого из рейвов и трипов, тотально игнорирующего границы других и строящего себя и свои работы из энергии сверхсвободы. На смену шок-контенту, эмансипации через перверсию и разрушение приходит «безгрешность». Вроде бы все еще принимающая, что художник и его работа неотделимы друг от друга, но уже требующая от него обратного. Прозрачности — личной жизни, финансовых коммуникаций, принципов работы.

И этот поворот ничем бы не отличался от других, но соцсети обеспечили социальную революцию 2.0. Революцию в ускорении. Революцию информационного шума и революцию против идеи экспертности. Вчера одни эксперты свергали других, сегодня каждый пользователь «Твиттера» является главным героем в своем сражении за новый мир.

Это сражение также может ощущаться перформансом: художник, не соответствующий твоим идеалам, не просто свергается, но и его работы, как бы отравленные его неправильным человеческим поведением, удаляются из истории. Чтобы не отравлять наше светлое будущее. Причем кэнселлинг не только исключает кого-то, но и объединяет вокруг исключения новые сообщества, которые становятся точкой роста для новой культуры.

Стоит ли уничтожать кого-то за твит трехгодичной давности? Насколько «безгрешным» может быть человек? Действительно ли прошлое стоит вычеркивать — или же важнее сохранять его ошибки?

И конечно, что является насилием, а что нет. Насилием может ощущаться любое вторжение, отнятое у нас время. Может ли художник отнимать время своей работой, если эта работа не создана для чего-либо, кроме осмысления новых реалий и постройки нового мира?

Но главное — что делать с теми, кто уже не вписался? Пока у нас не существует никаких механизмов реабилитации. Оправдания тоже: нельзя оправдаться перед «Твиттером» и вернуться к прошлой жизни.

А еще нет ответа: как разделить художника, пойманного на неэтичном поведении, и его работу? В идеале стоило бы отрезать их друг от друга. Первый ответит на суде, зачем он принес в жертву ребенка для съемок фильма. А фильм останется просто фильмом — пусть и снятым человеком, который сел в тюрьму за жертвоприношение.

Сегодня у зрителя пытаются отнять его право смотреть такое кино. Или обязуют смотреть, вникнув в детали его производства, вместо того чтобы оставлять самому зрителю выбор своей стратегии. Не является ли это насилием? Так же как и формальная отмена презумпции невиновности (которая может существовать только в юридических процессах, а не в массовой оценке взглядов или поступков). Хотя, в общем-то, в зоне репутации ее никогда и не существовало. Но имелась приятная иллюзия и желание некоторых сообществ сохранить статус-кво (в том числе скрыть реальные преступления), так как институт репутации всегда подвергался нападению сплетен и кулуарному обсуждению. Просто масштаб обсуждения вырос до всей планеты. Масштаб возможного восхищения — тоже. И неизвестно, расширился ли ареал кэнселлинга из-за интернета. Скорее да — как расширилась возможность для реализации свободы слова любых радикальных идей.

Готовы ли мы пожертвовать несколькими художниками, ментально проживающими в старых координатах, ради новой культуры и мира, в котором свободно говорят о насилии и харассменте?

Помимо постоянного нахождения в ситуации кризиса и попытки отмены, у культуры есть и другой принцип. Именно новое поколение выбирает тех, кого возьмет с собой в будущее и кого впишет в традицию (такое же исключение заслуг тех, кто не пригодился). И требования выставляют молодые. Сегодня мы слышим возмущение тех, кого не взяли (кому для творческой работы нужны служебные романы, кто против инклюзии, кто считал это нормальным), — так же как несколько раньше никуда не взяли расистов.

А теперь самое пикантное. Попрание свободы слова. Оно как бы было (когда появилось), но как бы не совсем и не для каждого. Америка, например, пережива­ла время, когда гей-литература стояла на отдельных маркированных полках. Свобода слова здесь исключительно в том, что вообще стояла (спасибо). Но это не меньший изоляционизм и построение стен вокруг гетто, чем специальные полки для тех, кто подвергал насилию. Ничем не отличается от дисклеймера перед «Унесенными ветром» о том, что эта картина романтизирует рабство.

Но главный трю­изм — кэнселлинг в США сегодня не противоречит поправке о свободе слова, так как конституция не подразумевает гарантий занимать какую-либо должность, принуждения издателей издавать, а галеристов выставлять. Свобода (как бы) только в том, что ты можешь сказать свою правду на просторах «Твиттера», принимая, что ряд твоих контрактов будет разорван. И лучше бы твой пиар-менеджер знал о новых веяниях больше тебя, а также имел круглосуточный доступ к твоему аккаунту.

Что нам с этим делать? Принять (вначале отрицать, затем злиться и так далее), что мир изменился и, возможно, некоторым из нас или нашим близким в нем нет места. И радоваться, что некоторым из наших близких или даже нам наконец в будущем место появилось.